Две повести и рассказ. Вдумчивая проза - Евгений Катков

Математик наш целый год ходил в одном костюме, перепачканном мелом, изнуренный количеством часов и нежеланием будущих биологов учить матанализ. «Что у вас, Геворкян?» «Так никогда не бывает, Геворкян. Придется прийти еще раз». Он шумно вздыхал, комкая листок с ответом, извлекал из кармана тряпку, затем платок, чтобы опорожнить туда свой вечно забитый нос. Раз в году, в сентябре, сразу после отпуска, он появлялся в светлом костюме, весь освещенный изнутри бодрым здоровьем, вдохновенно читал первые лекции. Увлеченно жестикулировал, выламывал пальцы, неожиданно бросался с тряпкой к доске и к концу пары в несколько чётких приёмов запихивал её таки в карман брюк. Уже через месяц он хрипнул, шаркал разбитыми туфлями, облекался в лоснящееся черное на долгий год.

Мрачный и высокий «Спящий лев» сутулился, олигофренически оттопыривал нижнюю губу «перед броском» всякий раз, когда обнаруживал курильщиков в закутке возле своего кабинета. На первое апреля ему нарисовали следы ботинок через стол, по доске, дальше на потолок. «Лев» зашел, тупо проследил путь «незнакомца». «Надо полагать, юмор?» – спросил он у притихшего курса. Губа его медленно отвалилась, очки, поблескивая, уставились в первый ряд. «В связи с новым решением ректората, экзамен по физической химии в этом году заменяется дифференцированным зачетом. На будущий год мы вынуждены сократить годичный курс до семестра и отменить практикум». «Ур-ра!» – взорвался, заревел, затопал полный зал. Когда буря пошла на убыль, «Лев» поздравил: «С первым апреля». «Потенциал Гиббса-Гельмгольца мы можем представить в следующем виде», – бодро застучал его мел по доске. Народ застонал.

Сугубо мужской коллектив кафедры физики всегда отличался крепкой туристско-байдарочной споенностью. Миша Маслов, желая приобрести доверие старших товарищей, под занавес отдыха в спортивно-трудовом лагере на берегу Волги достал из рюкзака три ослепительно белые с позолотой бутылки «Столичной». Поскольку в кафедральном полиэтиленовом баллоне еще не отощал этанол, выпили изрядно в теплом весеннем лесу. С ассистентом Бурцевым Павлом Вениаминовичем Миша быстро стал на «ты», уже и мочился вместе за разговором под одну смолистую ёлку, затем деятельно участвовал в доставке бесчувственного тела своего нового друга через окно в жилой корпус. На экзамене, соответственно, направился к нему с широкой улыбкой.… Но, «Паша-гад» добра не помнил. Сделал «козью морду», и невозмутимо влепил заслуженные два балла…

Подобный перечень можно продолжить. Пойми меня правильно, читатель: здесь обреталось феноменальное единство молодых наших душ. Постепенно, понемногу, смех сократился, порезчал, поменялся сарказмом. Было с чего. Начальник военной кафедры, полковник, был глуховат и вреден. Заходил в аудиторию, держа папку в руке, шел до стола, там поворачивался, выпрямлялся, делал важное лицо.

«Здравствуйте товарищи студенты!»

«Здравия желаем товарищ Мастурбал!»

Он хмурился, недоверчиво вслушивался, просил повторить приветствие, и мы радостно орали в общем хоре, то, что орали.

Он просил садиться, читал удивительно бессвязные, пустые лекции или командовал построение. Мы выходили в коридор, становились у стены.

«Курс, на первый второй рассчитайсь!»

«Первые, – два шага вперед. Вторые, – четыре, – шагом марш!»

Сам шел между шеренгами, разглядывал затылки и периодически тыкал в спины, – «в парикмахерскую»…. «в парикмахерскую!»

Это означало пропуск занятия, допуск из деканата, отработку, штрафные часы на плацу. На экзаменах он злобно валил строптивцев и обещал отправить в армию. В этом уже было мало юмора, особенно ввиду открывшегося «Афгана».

Другое помрачение обнаруживалось прямо в перспективе нашей профессиональной деятельности. По мере учебы мы узнавали всё больше «интересных фактов». Многие слышали, например, что мировой океан загрязняется, но мало кто знал о молниеносных катастрофических эпидемиях кораллов, поражающих, скажем, Большой Барьерный Риф у берегов Австралии. И каково его значение для морских обитателей тамошних мест. Или, вот, атмосфера планеты, задымленная и загазованная – это понятно, привычно слышать. А знаете, сколько кислорода сжигает один ТУ-154 при перелете через Атлантику? И как медленно его потом выделяет Бразильская сельва? Несложный расчет указывает 2021 год началом глобальных атмосферных изменений, если, конечно, темпы индустриального развития человечества останутся прежними.… Очень интересные засекреченные данные по количеству алкоголиков в нашей стране. Социологи Сибири показали, что трудовые коллективы промышленных областей имеют выраженную ячеистую структуру: по тройкам, по пятеркам, по семеркам, которые весьма стабильны. «Семья – ячейка общества», как выражался классик. А, знаете, сколько идиотов у них в потомстве?

Далее, в годы нашей учёбы большая часть человечества умирала от сердечно-сосудистых заболеваний, потом шли инфекции, рак, травма, психопаты… Возможно порядок я уже напутал. Не важно. Помню, на первом курсе мне понравился пафосный рисунок в студенческой газете: огромная пушка загружается интегралами, физическими и химическими формулами и выстреливает в упор по маленькой живой клетке. Уже в студенческие годы мы научились безошибочно диагностировать и оценивать подобный «научпоповый пустобрех», хуже было другое, обнаружение того как медленно, трудно и мелко двигается серьезная наука.

«Уникальное прямое измерение мембранного потенциала митохондрий в семенниках средне-азиатского тушканчика, блестяще проведенное группой казахских ученых, получило недавно подтверждение в экспериментах с клетками роговицы глаза сирийского голубя. Работа выполнена доктором Р. А. Голдштейном в Иерусалимском университете». Это из юмористических «Новостей» студенческой газеты, висевшей между этажами в институте. Рядом располагался громадный атласный портрет Брежнева. Крупный опрятный генсек хмурил брови, выводя какое-то государственное решение. Любопытствующий, мог подойти, разобрать приписанные каракули: «Спартак – чемпион!»

«Ассошейтед Пресс: Монгольская конница приближается к границам Китая» – из тех же «Новостей».

Витя раньше других начал раздражаться всеобщей смешливостью. У меня на памяти замечательный эпизод со второго курса. Интеллигентный длинный физик, возведя щепоть ко лбу, изумлённо восклицает: «Послушайте! Но это, же ежу понятно!» Багрово-красный Витя упрямо отвечает: «Ежу понятно, а мне – нет… Вы не дали определения энергии». Чуть позже, в перерыве, преподаватель, закурив, успокаивается: «Извините меня за выражения, не обижайтесь. Хотите, я дам Вам литературу, попробуйте сделать сообщение». «Я не обижаюсь», – опять краснеет Витя. «Хорошо, я сделаю доклад». Примерно, таким образом, он достигал серьёзности. Грубел.

На пятом курсе на экспериментальной хирургии мы резали какого-то горемычного пса. У нас уже сложилось разделение труда. Витя, конечно, был хирургом, я анестезиологом, Пирог консультировал, девчонки смотрели. Наш пёс уже жалко посвистывал в наркозе, а Витя, вскрыв брюшину, вовсю копошился в окровавленных внутренностях, когда к нам подошла женщина-преподаватель. «Как у этой бригады дела? Заинтубировали? Так! И сосуды, гляжу, перевязали… Молодцы! Хороший у вас хирург». «Да, хороший!» – ответствовал Витя. И с остервенением затянув узел, прикончил: «Херург от слова хер!» В наступившей паузе беззвучно смеялся Сергей, потупились девчонки. Преподаватель с сожалением посмотрела на Витю и удалилась.

Надо сказать, Витя не любил мат. Ругался, бранился часто, но не сквернословил, мне делал замечания по этому поводу. В отдельных случаях допускал, тщательно подобрав «выражение». «Никто не знает цену мук заживо зарезанного невежами пса, – надо же кому-нибудь быть серьезным!» – примерно об этом вскричал Витя. И, наверное, был не понят.

Я понимал и не понимал его. Понимал, видел этот нешуточный массив абсурда, который открывался во взрослой жизни. В общежитии сам как-то вёл жаркий спор о роли погребальных обрядов в жизни человечества. Мне было жутковато и несколько сушило во рту, но я утверждал, распаляясь, что судьба моего тела для меня совершенно безразлична. «Любые похороны – бред, потому что мне мёртвому они не нужны, а живым просто глупо утешать себя, либо растравливать знаками внимания к разлагающемуся червивому телу. Пусть жалеют друг друга, пусть сочувственно вспоминают меня живого, если это им необходимо в течение какого-то времени, но причем здесь мой труп! Зачем почитать труп? Да я, хоть сейчас могу продать его в анатомичку, чтоб купить приличные джинсы. Просто не возьмут!» «Поймите, дорогие мои», – нажимал я: «смерть – это всё! Совсем всё! Ко-нец!» Мои оппоненты меня понимали и всё же с каким-то непостижимым упрямством, которое, собственно, и бесило, продолжали настаивать на необходимости слёз, венков и обрядов над всяким усопшим вообще и над собою в частности. Я чувствовал свою правоту, которая в данном случае именовалась последовательностью. Грядущая пустота ничем меня не привлекала, более того, я любил жизнь, надеялся встретить в ней любовь, признание, но не мог объяснить обреченность, потому и навязывал свой вопрос в грубой форме. У Вити всё складывалось по-другому: к шестому курсу он окончательно возненавидел жизнь. Весной того года мне удалось вытащить его в кино. Пошли в «Мир» смотреть «Чудовище». Витя был мрачный, говорил трудно, вязко, однако в кинотеатре отвлёкся, глядел по сторонам: «Джон, сюда надо приходить, чтобы посмотреть, как одевается современная женщина…» Во время сеанса, глядя на поросячьи выкрутасы Бельмондо, мы хохотали до слёз. Выйдя, я ещё был навеселе. Витя шел, молча, морщась от яркого солнца. «Ты чего нахмурился?» «Да всё чудно там, на экране, в тёмном зале, а выйдешь на свет – опять та же гнусность. Как в мусорную яму снова…»